Коллекционеры смерти - Страница 31

– Но Калипсо придумала план «Б»?

– Она должна была надеть черные одежды, загримироваться под пожилую женщину; ей было чуть больше двадцати, но иногда мне казалось, что она родилась уже столетней старухой – так много она знала. Просто женщина – в трауре, ее никто не должен был узнать – одна из многочисленных скорбящих, родственница или подруга кого-то из пострадавших, – ну кто из охранников станет ее обыскивать? К тому же она была потрясающей актрисой.

– Похоже, она хорошо знала людей и понимала, как они мыслят.

– Она знала, как действует система. Она рассматривала нас, его приверженцев, как систему его самосохранения. В здании суда она тоже видела систему, предоставляющую широкие возможности для проявления разнообразных чувств, в том числе и скорби.

– А это ежедневное испытание на смелость? Я начинаю понимать, что вы имели в виду, говоря, что она железная.

– Это только возбуждало ее. К тому времени нас осталось всего несколько человек. Полицейские уже были на ферме, а мы сняли дом неподалеку от здания суда. Когда она возвращалась, ей требовался секс. Снова и снова. Может, она думала, что, поскольку ей предстоит умереть, оставшееся время жизни нужно провести именно так.

– Голодная женщина.

– От нее всегда пахло этим голодом. Голодом ко всему, особенно… к нему. Заботиться о нем, охранять его во время работы, подсовывать ему нас на людях, но оставлять всего себе, когда они были наедине. Большую часть времени они проводили вместе в студии, оборудованной в сарае. Мы, все остальные, оставались в доме. У них там был свой маленький мирок. Время от времени кто-нибудь из нашей элиты относил им еду или литье. Калипсо всячески разжигала среди нас зависть и ревность. Я думаю, это было частью плана: направлять всю нашу злость против нее, тем самым взращивая благоговение перед ним.

– Она, по-видимому, действительно любила его, раз смогла за него умереть.

– Мы все поступили бы так, печальные маленькие девочки, бедные маленькие девочки, мечтающие сделать что угодно для него, умереть за него, будучи убежденными, что это позволит остаться с ним навечно. Он, естественно, никогда не отрицал такую возможность.

– В наши дни, – покачал головой Гарри, – вы могли бы стать смертницами, живыми бомбами. Какой же властью над вами должен был обладать Гекскамп, вот чего я понять не могу.

Хатчинс кивнула.

– Я сама дала бы себя сжечь на костре за одно только обещание поцелуя Марсд… его поцелуя. Вам это о чем-нибудь говорит?

Она стояла ко мне спиной. Я посмотрел на Гарри и беззвучно губами произнес Уиллоу.

Он понимающе опустил глаза.

– Гекскамп когда-либо упоминал о копе по имени Уиллоу?

– Он был как раз тем человеком, который раскрыл все это, сложил по кусочкам всю картину. Конечно, для многих это произошло уже слишком поздно. М-Марсден ненавидел Джейкоба Уиллоу, а это означало, что он уважал его. Кто-либо достойный такой мощной эмоции, как ненависть, уже заслуживает уважения. – Она помолчала. – Год назад Джейкоб Уиллоу приезжал сюда. Я оставалась в доме, а он долго стоял на этом самом месте.

– Расскажите мне о картинах Гекскампа, – попросил Гарри.

– Марсден держал свои работы в студии, в сарае, который был всегда заперт на большие замки. Когда его уносило творить – он именно так и говорил «уносило», – он будто находился в каком-то трансе. При этом с ним всегда находилась Калипсо, потому что его нужно было кормить Только, Калипсо и еще несколько избранных могли приносить ему пищу и остальные необходимые вещи. Убирать его… нечистоты. Он в это время находился где-то далеко и пачкал под себя. Когда он наконец заканчивал работу несколько дней он пребывал в совершенном измождении.

– Он только создавал, но никогда не продавал свои картины?

– Это должен был быть его подарок этому миру – его «наследие», как он сам иногда говорил. Но не миру посредственностей, а миру таких, какими мы видели себя, – знающих, как понимать и как использовать это наследие. Он говорил, что, если идеально сложить все слова и картины, эффект окажется гораздо большим, чем от любого отделено взятого произведения. Кое-что из того, о чем он говорил, он начал исследовать в l'Institut des Beaux-Arts…

– В чем? – переспросил Гарри.

– В знаменитой Академии искусств в Париже. Он завоевал там полную стипендию, очень этим гордился и постоянно это повторял. Иногда он начинал говорить по-французски.

– А еще кто-нибудь говорил на этом языке?

– Еще одна девушка, Персефона. Насколько я знаю, они познакомились в Париже, когда он учился в художественной школе.

– В ней было что-нибудь особенное?

Хатчинс отрицательно покачала головой.

– Калипсо не позволяла нам быть особенными или как-то выделяться. Персефона, насколько я помню, была одной из тех, кому разрешалось – разрешалось, вы только вдумайтесь! – входить в сарай и убирать его дерьмо. Знаете, тогда всем нам казалось, что она особенная. – Хатчинс как-то виновато покачала головой и невесело усмехнулась.

– У вас были какие-то уровни? Вроде кастовой градации?

Она на мгновение задумалась.

– Я бы не назвала это градацией. Я уже говорила, что было два-три человека, которые допускались в сарай в качестве обслуги, то есть относились к элите в том виде, в каком она у нас существовала. Персефона была в их числе. Возможно, потому что она приехала из Парижа. Но это, пожалуй, все, что я о ней знаю. Между собой мы никогда не говорили о своем прошлом или будущем, только… о нем.

Видимо, та, что именовалась здесь Персефоной, почти наверняка могла быть Мари Гилбо.